ШЕКСПИР, НЕ ЛЕЖАЩИЙ В СВОЕЙ МОГИЛЕ
http://shake-speare-2000.narod.ru/01.htm
ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
О ВРЕДЕ КАБАНЬЕЙ ГОЛОВИЗНЫ
Находясь под впечатлением книги И.Гилилова «Тайна Великого Феникса» (М., 1998), я прочел рецензию А.Злобиной на нее («Новый мир», 1998, №10; http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/10/zlobina.html ) и был поражен ее оскорбительным тоном. Я уже давно не касался литературного процесса и не знал, что подобный тон стал едва ли не общепринятым; придерживаясь правил чести в литературной критике, я счел необходимым на эту рецензию ответить. По той же причине я счел обязательным для себя предложить мою рецензию в первую очередь именно «Новому миру». Однако И.Роднянская, услышав, что я принес полемический ответ на рецензию Злобиной, замахала ручками и сказала, что вопрос о его публикации будет решать главный редактор, А.В.Василевский (потом я понял, что рецензия Злобиной вызвала столько и таких откликов, что журнал пожалел о тоне своей публикации и не знал, как поступать). Я спросил, где мне найти главного редактора, мне сказали, что он только что ушел, и я догнал его на лестнице. В двух словах я объяснил, что у меня за материал, и сказал, что я готов к любому ответу, но мне хотелось бы определенности. Василевский взял у меня текст, пообещал его быстро прочесть и предложил позвонить ему на другой день, во второй половине. Я позвонил; Василевский сказал, что они продолжать дискуссию на эту тему не будут, и предложил материал забрать у секретаря – что я и сделал. Никакой «дискуссии на эту тему» я в журнале не обнаружил, а нежелание публиковать мой материал счел попыткой сохранить лицо. Лицо с оскорбительной ухмылкой Злобиной журнал сохранил, а я отдал мой ответ в другой журнал, где его и опубликовали:
Книга Ильи Гилилова «Тайна Великого Феникса или Игра об Уильяме Шекспире» стала поистине камнем преткновения для критики: в разное время, но одинаково безуспешно в течение года о ней писали С.Алешин, Н.Балашов, А.Горфункель, А.Зверев, А.Злобина, К.Кедров, Г.Кружков и другие. Поскольку никому из них так и не удалось объяснить причину успеха книги, можно было бы и не возвращаться к разговорам вокруг «Игры», да тот факт, что Шекспира только что назвали человеком тысячелетия, поворачивает эту проблему неожиданной стороной: хотя мы все и понимаем, что речь идет о драматурге и поэте Шекспире, весьма существенно то обстоятельство, что, если имеется в виду Уильям Шакспер из Стратфорда, человеком тысячелетия назван ни много ни мало ростовщик, из-за нескольких фунтов неоднократно тягавший своих должников в суд, вплоть до тюрьмы и долговой ямы, и мошенник, припрятывавший зерно для спекуляции в голодный год. С этой точки зрения оппоненты «Игры» оказались настолько односторонне-неубедительными, что им не мешало бы и ответить. Пожалуй, самый наглядный пример – критика Злобиной, которая в 6-ом номере «Нового мира» за прошлый год опубликовала свою ерническую рецензию на книгу, – хотя, право же, ей «не стоило бы впадать в ернический тон: феномен гилиловского успеха требует серьезного рассмотрения» (здесь и далее везде выделенный курсивом текст в кавычках принадлежит Злобиной).
«Прежде всего впечатляет масштаб проделанной работы»: Злобина не только пересказывает некоторые аргументы гилиловской гипотезы, объясняющей передатировку Честеровского сборника («Жертва любви») и его содержание как поэтического реквиема по Шекспиру-Рэтленду его друзей и современников, но и «приводит пару-тройку наиболее сокрушительных... аргументов» предшественников Гилилова по критике общепринятой теории авторства стратфордианского Шекспира – Уильяма Шакспера.. С ее ответов на них я и начну свой.
«Во-первых, завещание, ...лишенное каких-либо примет высокой духовности–словно не великий Бард диктует свою последнюю волю, а расчетливый лавочник.» Не могу не согласиться с этой злобинской характеристикой завещания Шакспера из Стратфорда, и замечание рецензента «в конце концов, это денежный документ, а не сонет» не тянет на объяснение бросающегося в глаза дикого несоответствия; кроме того, коли уж в этом расписанном до копейки документе не были указаны книги, стоившие тогда достаточно дорого, то их и не было. Я допускаю, что Шакспер из Стратфорда мог пользоваться чьей-нибудь библиотекой (если он был грамотен), но чтобы у Шекспира книг не было совсем! – Считать такое возможным – значит не понимать, кто такой Шекспир!
«Во-вторых, его подписи (числом шесть), действительно выглядящие более чем странно: ...кажется, что человек, поставивший такие автографы был либо пьян, либо вовсе непривычен держать в руках перо.» Что ж, поскольку все дошедшие до нас подписи относятся к периоду после 1612 года, когда Шакспер ушел из театра и переехал в Стратфорд, можно попытаться объяснить его каракули болезнью – да только это объяснение инсультом не проходит ни по тому, какую активную «предпринимательскую» деятельность после 1612 года вел Шакспер в Стратфорде, скупая земли и дома и откупая десятины, ни по тому описанию попойки с Дрейтоном и Беном Джонсоном незадолго до смерти (1616), которое нам оставил преподобный Уорд.
«И еще одно: в списке студентов Падуанского университета за 1596 год рядом с именем Роджера Мэннерса, графа Рэтленда, стоят имена двух датчан – Розенкранца и Гильденстерна...» Ответ Злобиной на этот действительно сокрушительный аргумент антистратфордианцев столь же слаб, как и на предыдущие. Немыслимо, чтобы Шекспир к кому бы то ни было обращался с просьбой «подсказать пару фамилий для новой пьески», это явная натяжка, и, чувствуя это, Злобина привлекает еще один довод: «выставлять своих однокурсников в столь гнусной роли – дело, недостойное высокородной особы». Если Злобина читала книгу Гилилова внимательно, то она не могла не прочесть, что в первом варианте «Гамлета» фамилии этих дворян были изменены – Розенкрафт и Гильдерстон, что этически допустимо с любой точки зрения; если же она читала невнимательно (что тоже не делает ей чести), то возникает следующий вопрос: откуда она знает, кто такие были эти Розенкранц и Гильденстерн? Может быть, они заслуживали быть увековеченными «в столь гнусной роли»? Что, среди однокурсников Злобиной не было таких типов, чьи фамилии она с удовольствием пригвоздила бы, если б могла?.. Кстати, а понимает ли сама Злобина, что увековечил в этой парочке Шекспир? – Ведь если бы понимала – может быть и не возник бы у нее этот «аргумент»!
Но, раз уж зашла речь о «Гамлете», то как Злобина сама себе объясняет появление второй редакции пьесы сразу после поездки Рэтленда во главе посольства в Данию, где он побывал в Эльсиноре и, скорее всего, свиделся с Розенкранцем и Гильденстерном (или, по крайней мере, видел их) – все это изложено в книге Гилилова: их имена «уточнены», пьеса увеличена почти вдвое, Корамбис превратился в Полония, которому приданы черты лорда Беркли, в прошлом опекуна Рэтленда, появился реальный датский колорит (датские имена Йоген и Гертруда, подробные объяснения Гамлета по поводу королевской попойки в полном соответствии с датским обычаем, изображения королей на ковре в Кронборгском замке, где Рэтленд был принят Христианом IV, и др.). Не могла же Злобина читать книгу Гилилова так невнимательно, чтобы все это пропустить; а ведь абсолютно немыслимо, чтобы «актер мог чутким ухом прихватить где-то» такую информацию, – «дескать, ваше лордство, сделайте милость, подскажите пару» дюжин «фактиков» для переделки «пьески про Данию»!
«Лично мне кажется, что писал» драматург, а не актер, а Злобина «не понимает элементарных вещей» и «просто не знает, что такое театр» времен Шекспира: из ее рассуждений можно сделать вывод, что там имели место «театральный штат», авторское право и режиссура! И какая разница была актерам, кто написал пьесы, которые они играли! И какое значение имело то, что они это знали! Ведь для соблюдения тайны важно было не столько то, чтобы об этом никто не знал (в «Игру» были посвящены не менее полутора десятков друзей и родственников, столько же поэтов и драматургов, вероятно, не меньше – актеров, с десяток издателей и художников да еще королевская чета и кое-кто из придворной знати – то есть больше полусотни человек!), сколько предотвратить возможную утечку информации в печать (это был психологически точный расчет, и брошенная одним из посвященных в тайну фраза «...когда время размоет стратфордский монумент...» оказалась вполне пророческой). И не стремление «вывести начинающего писателя из поля критики» заставило создававших и охранявших тайну «поговорить» с издателем Четлом по поводу публикации фельетона Р.Грина, не обвинение Шекспира в плагиате («ворона в наших перьях»), а возможность разоблачения создававшейся маски автора – актера и ростовщика, как подставного лица (Джон-фактотум).
Я еще вернусь к этой тайне, но сначала я хотел бы напомнить Злобиной о том, что она «не заметила» в книге Гилилова, не зная, что по этому поводу сказать, и что не только для меня делает невозможным авторство Шакспера из Стратфорда. Есть «аргументы» – и аргументы; например, тот факт, что родители Шакспера были неграмотны, мало способствует признанию его автором шекспировских пьес, но то, что он оставил неграмотными своих детей, – это уж ни в какие ворота не лезет; нужно не понимать, кто такой Шекспир, чтобы допускать такую возможность для «человека тысячелетия»!
Можно допустить, что родные Шакспера и жители Стратфорда ни в грош не ставили его предполагаемую драматургическую деятельность и поставили ему памятник, изображающий его с мешком шерсти как символом благополучия (это потом, когда «время размыло стратфордский монумент», он был изображен с пером и бумагой), – но невозможно допустить, что Шекспир, при жизни собравший все существовавшие похвальные эпитеты, умер под полное молчание современной ему английской литературы – а она в 1616 году (год смерти Шакспера) как воды в рот набрала (как и Злобина по этому поводу), чего с ней не было ни до, ни после ни в одном случае смерти сколько-нибудь крупного писателя, поэта или драматурга.
И что думает Злобина по поводу того, что единственная прижизненная шекспировская рукопись (фрагмент из «Двенадцатой ночи») найдена в поместье Рэтленда и написана его рукой? Да если бы был обнаружен такой фрагмент, достоверно написанный рукой Шакспера, весь мир говорил бы об этом с придыханием!
А как быть с подписью Бена Джонсона под портретом «Шекспира» в первом фолио 1623 года? Как Злобина может объяснить эту двусмысленную подпись и сам портрет, где на лице Шекспира – маска, а камзол – с двумя правыми рукавами? -
Изображенье врезал в медь Гравер
Для истинно бессмертного Шекспира;
Художник здесь затеял с Жизнью спор,
Чтоб мир переиграть; но как для мира
Глубокий ум на медном воссоздать,
Так тонко врезав, как шутя поймал он
Его лицо? – Гравюра бы тогда
Все, что на меди, превзошла немало.
Но он не смог; читатель, мой совет:
Зри в книгу, не взирая на портрет.
А как она может объяснить странные знаки вопроса в анонимной подписи под портретом в издании стихотворений Шекспира 1640 года, где имеет место та же маска, «Шекспир» изображен в зеркале, «неправильный» рукав закрыт, а имя издателя – Джон Бенсон (через три года после смерти Бена Джонсона), – причем и в изображении, и в написании фамилий (и даже в написании инициалов – B.J. и J.B.) имеет место зеркальное отражение, а первое слово стихотворной подписи (Shadowe) имело в те времена два смысла: тень и зеркальное отражение?
И эта тень – Шекспир? Лицо времен?
Бог сцены? Жизнь и тайна отраженья! –
Одеждой твоего воображенья
Гордился Дух – ты был его Закон;
Да, в крайность впасть не сможет Человек
В словах хвалы твоим произведеньям.
Тебе по праву и ни на мгновенье
Не будет равных славою вовек!
Не справедлива ли догадка Набокова («скрыл навек чудовищный свой гений под маскою») и не является ли пророческой и другая его догадка – «вспоминал ты рукописи тайные»? Его стихотворением «Шекспир» заканчивается книга Гилилова, и, поскольку я не вправе считать, что Злобина не дочитала книгу до конца, мне остается принять несомненным, что Злобина брызжет сарказмом не только по поводу автора «Игры», но и по поводу Набокова, который в этом стихотворении писал:
И то сказать: труды твои привык
подписывать – за плату – ростовщик,
тот Вилль Шекспир, что Тень играл в «Гамлете»,
жил в кабаках и умер, не успев
переварить кабанью головизну...
Если же не относить рецензию в адрес Набокова, то придется предположить, что Злобина «не заметила» в книге Гилилова и это стихотворение, словно она в этом, как и во многих других местах, «окривела»; впрочем, совершенно очевидно, что крива вся рецензия критика, чему вполне соответствует ее развязный тон:
«...Почему же тайна Рэтленда со товарищи все-таки не раскрылась? Ответ прост: одни молчали, уважая волю триединого Барда, а другие – из страха... Террор! Поневоле прикусишь язык, а коли распирает – пустишься в невнятные намеки.»
И ведь Злобина абсолютно уверена, что убедительность ее «сарказма» – стопроцентна, что возразить ей невозможно, – и, как и везде в своей рецензии, ошибается. А что, разве ей неизвестны случаи, когда литературное авторство становилось государственной тайной? Например, разве у нее есть сомнения, что «Тихий Дон» написан не Шолоховым? И разве еще недавно это не была ситуация, про которую можно сказать: «Поневоле прикусишь язык, а коли распирает – пустишься в невнятные намеки.»? А ведь миф был создан за гораздо более короткий срок, не за столетия – за десятилетия. (Я уверен, что без помощи Иакова I Шекспиру тайну сохранить бы не удалось, даже если организаторы и участники розыгрыша были связаны клятвой.)
В том-то и дело, что проблема авторства Шекспира возникла не на пустом месте, что с авторством Шекспира действительно связана тайна, что с нами была затеяна Игра – игра на века, разыгранная людьми очень непростыми, продумавшими ее повороты на много ходов и на сотни лет вперед, но оставивших нам ключи, знаки, вехи – зарубки, идя по которым, мы должны найти тайный смысл Игры, скорее всего – рукописи шекспировских пьес, может быть – и неизвестные пьесы, может быть, узнать в лицо ее участников, их имена. Честеровский сборник – один из таких ключей к шекспировской тайне.
Впервые в мировом шекспироведении русское открытие (передатировка честеровского сборника и идентификация прототипов этого посвящения-реквиема – загадка, над которой бились 120 лет и которую даже считали неразрешимой) признано англо-американскими шекспироведами (причем – стратфордианцами: П.Хонан, Д.Прайс, У.Шлейнер); оно показало нам, где искать зарубки, в каком направлении двигаться, и в просветах уже угадывается истина, а количество фактов, подтверждающих верность направления, с каждым днем растет. И не случайно книга Гилилова начинается именно с анализа издательских атрибутов и содержания этого сборника: без отчетливого понимания условий и цели его издания, его стержневой мысли о взаимосвязи творчества, любви и бессмертия духа, без представления о поэтическом уровне его участников бессмысленно пытаться как отвечать на вопросы и загадки, оставленные нам давними участниками этой Игры, так и рецензировать книгу Гилилова.
Стоящая за тоном рецензента заведомая предвзятость, «мягко говоря, некорректная» озлобленность делают Злобину слепой и глухой к истине. Вместо того, чтобы попытаться встать на точку зрения автора, отсюда рассмотреть его доводы и именно так определить их слабости или противоречия, она рассматривает его книгу со своей кочки зрения, «не признает никаких резонов и видит только то, что хочет видеть». Доводы Гилилова кажутся ей смехотворными; она думает, что смотрит на него сверху вниз, в то время как имеет место обратная перспектива. Ей даже в голову не приходит, что смехотворны именно ее рассуждения об университетской пьесе Рэтленда, поскольку она просто не понимает шекспировского тотального юмора, смеющегося не только над миром, но и над самим собой, – он нашел потом продолжение в «Кориэтовых нелепостях», которые Злобина тоже обошла молчанием.
По этой критической «методологии» Злобина везде либо что-то умалчивает, либо перевирает (например, словарь Шекспира содержит не 15, как пишет Злобина, а, по Гилилову, более 20 тысяч слов, и такой объем словаря для одного человека пока еще никому объяснить не удалось); все, что рецензент не может объяснить ни себе, ни другим, остается вне рассмотрения, а для создания иллюзии убедительности на этом урезанном поле годятся все средства – ерничанье, передергиванье, развязно-пренебрежительный, даже оскорбительный тон (что, впрочем, в наибольшей степени – на совести журнала): ведь употребляя слова «гиль», «сгилевшая публика» в таком почти неупотребляемом смысле «вздор, чепуха» и «овздоревшая публика», Злобина сознательно изгаляется над фамилией автора рецензируемой книги. Однако парадоксальным образом и эта «палка» оказывается о двух концах: во-первых, Злобина тем самым провоцирует читателя ни на секунду не забывать о ее фамилии, а, во-вторых, смысл, который Злобина вкладывает в слово «гиль», по Далю – второй смысл этого слова. А первый смысл – именно тот, который и соответствует содержанию этой книги и удивляющему Злобину отношению к ней читателя: мятежный. Что же до содержания ее рецензии в целом, то я полагаю, что вправе воспользоваться словами рецензента для характеристики рецензии, которая «абсолютно фантастична и одновременно анекдотична» и в которой «концы с концами откровенно не сходятся».
Вообще такого рода критика вызывает у меня грустные размышления. Стремление "вмазать", не разбираясь в средствах, конечно же определяется характером, а с характером бороться трудно – если не невозможно; тут псевдонимом не обойдешься. Между тем среди отзывов на книгу Гилилова негативные грешат именно своей «ругательностью», и, вместо того, чтобы совместно искать истину, мы занимаемся бесперспективным пережевыванием одних и тех же аргументов. Пора бы понять жаждущим «разоблачения»: книга Гилилова ставит перед нами вопросы, на которые надо искать ответы, а не обходить их молчанием. Пока на все эти вопросы ответы не будут получены, а догадки не будут проверены и подтверждены или отброшены, преждевременно утверждать, что проблемы авторства Шекспира не существует – и тот факт, что Шекспир объявлен человеком тысячелетия, эту проблему только заостряет.
Для того чтобы мой ответ критикам «Игры» вышел за рамки критической дискуссии и стал хоть сколько-нибудь продуктивным, я предлагаю для ближайшего рассмотрения следующие задачи:
1. Провести компьютерный анализ издательских атрибутов и бумаги всех книг с 1610 по 1615 год тех издателей, которые имели отношение к Честеровскому сборнику, а впоследствии – и к Первому фолио; на современном уровне компьютерной техники эта работа заняла бы совсем немного времени (один опытный специалист выполнил бы ее за 2-3 месяца), но позволила бы поддержать гилиловскую передатировку Честеровского сборника и сделать ее необходимым научным фактом.
2. Среди участников Честеровского сборника не оказалось самого крупного поэта из современников Шекспира – Джона Донна. На то была причина: он находился за границей, а его стихов, которые годились бы для реквиема по Шекспиру, у организаторов не было. Зато после смерти Донна в его бумагах было обнаружено стихотворение «Канонизация» (по времени написания относимое примерно ко времени появления и «Жертвы любви»), вся конкретика которого не имеет никакого отношения к Донну, но имеет прямое отношение к Шекспиру-Рэтленду, а вся символика идентична символике Честеровского сборника (здесь, как и в приведенных выше подписях под портретами, перевод мой – В.К.):
КАНОНИЗАЦИЯ
О, помолчите! – Дайте мне любить –
Иль проклинать мой паралич, подагру,
Седую прядь (дары судьбы ударов,)
А вам – желать всех благ; пусть, как вам жить,
Подскажет разум ваш не без Искусства,
Чтить сан ли вам, или чекан искусный
Лиц королей, иль, сдерживая чувства,
Во все вникать и размышлять, как быть, –
Но помолчите! – Дайте мне любить!
Кому во вред, что мне дано любить?
От вздохов ли моих суда тонули?
Чьи шлюпки с верхом слез моих хлебнули?
Весну ль моим простудам с толку сбить?
Мой жар в крови кого-нибудь сумел ли
Добавить к списку от чумы умерших?
Солдат воюет, адвокат умерит
Пыл спорящих, но споров не избыть,
Хоть истинно нам с ней дано любить.
Кем ни считать нас, нам лишь так любить:
Мы – только мотыльки, но мы же – свечи,
Гореть – наш выбор – и, сгорая, встречно
В себе Орла с Голубкой находить.
Ум в тайну Феникса вложив и души
(Нас двое – мы одно), загадке служим,
Где оба пола слились в нечто. Вчуже:
Умрем – восстанем теми же; крепить
Нам тайну тем, что нам лишь так любить.
Убьет нас тайна, если не любить,
И, коли не годится для надгробий
Легенда, будет для стихов удобной;
А буде нам в Истории не быть,
Устроимся в сонетах; сохраниться
В искусной урне их – как в тех гробницах
Великих – прахам, словно бы в божнице, –
И этим гимнам нашу утвердить
Канонизацию, чтобы Любить.
И обратятся к нам: – Вы, чья Любовь
Вас сделала убежищем друг другу,
Среди слепых страстей подав вам руку;
Вы, кто смогли суть мира, быль и новь,
Вместить и выразить, глаз зеркалами
Вбирая все – с Дворцами, Городами
И Странами, – просите вместе с нами,
Чтоб Небо дало нам, одушевив,
Примеру вашей следовать Любви!
Рискну предположить, что это стихотворение написано Рэтлендом и что оно может оказаться одним из последних стихотворений Шекспира. Если у кого-то есть возможность сравнить почерк рукописи стихотворения, найденной в бумагах Донна, с почерком Рэтленда, не мешало бы это проделать (а заодно и проверить, нет ли на этой бумаге водяных знаков, аналогичных тем, которые были обнаружены в Честеровском сборнике). Разумеется, и совпадение, и несовпадение почерков или водяных знаков ничего не решают окончательно – но, может быть, мы еще на шаг продвинемся в поисках истины.
И последнее. «Новый мир» ухитрился в одном абзаце примечания к рецензии Злобиной заодно «расправиться» и с пушкинистом Александром Лацисом, присоединившись к мнению Т.Блажновой в «Книжном обозрении» (1998, №6), которая не поверила Лацису, доказывающему, что «Конек-Горбунок» написан не П.Ершовым, а Пушкиным, – не устраивает редакцию такое «открытие истины»!
Лацис – серьезный пушкинист, зарекомендовавший себя достаточно большим количеством очень интересных публикаций; его догадки всегда глубоки и неожиданны, но эта неожиданность выросла не на пустом месте. Пушкину приходилось многое скрывать и прятать в своих стихах по причине того, что его цензорами были царь и Бенкендорф, – не говоря уж о казенных цензорах, которым было известно об этом пристальном внимании к непослушному поэту. Пушкин неплохо научился прятать свои мысли в эпиграммы, в том числе и с помощью мистификаций с датировками и именами; мало того, работая в канцелярии министра иностранных дел, он научился шифровать и этим умением пользовался. Что же до «Конька-Горбунка», то об этой гипотезе Лациса надо либо говорить всерьез, аргументированно споря с ним, либо не трогать ее вообще. Если бы редакция «Нового мира» хотя бы заглянула в исследования Лациса, вряд ли она так неосторожно пошла бы на подобное подверстывание пушкинистики к шекспироведению: Лацис остроумен и зубаст – недаром же он был известным фельетонистом.
Именно таков его ответ в газете «Автограф» (1998, №19) на «примеч. ред.» к статье Злобиной. Не вдаваясь в подробности, позволю лишь присоединиться к мнению Лациса о «залихватской крикливости» рецензии Злобиной и презабавности кучи малы, которую наворотил «Новый мир», и вместе с ним процитировать по этому поводу Пушкина: «Когда что-нибудь является общим мнением, то глупость общая вредит ему столь же, сколько единодушие ее поддерживает».
Эта рецензия была опубликована в «Литературном обозрении» №4 за 1999 год, и ее основная направленность – этическая, против беспардонного тона в критике. Впоследствии мои взгляды на проблему шекспировского авторства несколько изменились под влиянием работ А.Н.Баркова: отдавая должное книге Гилилова и будучи полностью согласным с ним в том, что Уильям Шакспер не мог быть Шекспиром, я отказался от мысли, что Шекспиром был Рэтленд, и открыто в этом признался (см. мое интервью с Барковым в «Новых известиях» от 23, 26 и 27 ноября 2002 года на сайте http://intervjuer.narod.ru). Поскольку мое отношение к Гилилову не изменилось и я понимал объективную ценность его работы, я убедил руководство газеты дать ему возможность выступить на страницах «Новых известий» с ответом Баркову (это приглашение было опубликовано), но он, несмотря на мои неоднократные напоминания, так на это времени и не нашел. Недавно Илья Менделевич умер; я сожалею, что он так и остался при своих заблуждениях, но считаю, что сделанное им для отечественного шекспироведения поистине бесценно.
15.09.07