ШЕКСПИР, НЕ ЛЕЖАЩИЙ В СВОЕЙ МОГИЛЕ
http://shake-speare-2000.narod.ru/02.htm
ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
АЛХИМИЧЕСКИЙ БЛЕФ
В журнале "Столпотворение" за 1999 год (№3) опубликована статья А. Нестерова "Алхимический Феникс Шекспира". Привожу ее начало:
"Современные читатели поэзии XVI – XVII вв. часто оказываются в роли шекспировского Полония, который, побеседовав с Гамлетом, намеренно его мистифицирующим", подозревает некий подвох, однако единственное, что он может сказать: "...Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность."
То, что мы предлагаем ниже, есть своего рода систематизация одного безумия. Однако это не более, чем попытка прочесть некий набор поэтических текстов XVII в. так, как они слышались современникам соответствующих поэтов.
В данном случае речь идет о так называемом "Честеровском сборнике" (1612)... Сборник попал в поле зрения исследователей благодаря тому, что в нем был опубликован шекспировский текст, нигде прежде не встречавшийся и получивший в последующих публикациях заголовок "Феникс и Голубка" (в исправленном Гилиловым варианте "Феникс и Голубь" – В.К.)...
Основное место в этом сборнике – почти 170 страниц из 195 – занимает поэма Роберта Честера, за которой следует ряд стихотворений других авторов: Джона Марстона, Бена Джонсона и др. Не вызывает никакого сомнения, что перед нами весьма своеобразный "проект на заданную тему": все тексты так или иначе повествуют о судьбе Феникса, сгорающего в пламени, – и из пепла возникает новое, совершенное создание.
На наш взгляд, стихи Дж. Марстона, фактически замыкающие сборник, – за ними следует лишь небольшой текст Бена Джонсона – и являются своеобразным ключом ко всей книге."
Далее Нестеров на протяжении большей части статьи показывает, что все четыре стихотворения Марстона "складываются в некий погребальный плач, воспевающий кончину в пламени – и одновременно рождение из праха Голубя и Феникс и из смерти дорогих возлюбленных некоего совершеннейшего творения, тайны, чуда, превосходящего всякое помышление и соединяющего в себе мужскую и женскую природу", и вместе с тем доказывает, что в них использована алхимическая терминология и что эпитетами стихов Марстона "алхимики XVI – XVII вв. определяли... Философский камень" (одно из имен которого – Феникс) – говоря словами одного из цитируемых трактатов, "тайну тайн – цель и конец всего сущего в подлунном мире, чудесный эпилог и заключение всех трудов".
Нестеров показывает, что орел, лебедь, ворон и голубь в алхимической литературе соответствуют различным стадиям получения философского камня, что Феникс в алхимической литературе как правило была женского рода, хотя пол этой птицы никогда не подчеркивался и оставался нейтральным (у Марстона "воспеваемая им сущность" – "Не Бог, не Мужчина, не Женщина") и что процесс сгорания и возрождения Феникс соответствует "классической формуле Творящего Божества": "Рождение себя посредством себя через себя."
Наконец, перечислив птиц, упомянутых в поэме Шекспира "Феникс и Голубь" (орел, лебедь, ворон, голубь, Феникс) и показав, что каждая из них отвечает за свой этап в процессе алхимической "варки" философского камня, Нестеров утверждает, что "для людей XVI – XVII вв. алхимия была универсальной наукой о мире и человеке, своего рода "пределом знания". Недаром ее адепты называли себя не химиками, но – философами. В глазах непосвященных она была чем-то столь же грандиозным и истинным, хоть и не очень понятным, как для наших современников – теория относительности." Приводя примеры из проповедей Джона Донна, Нестеров пишет: "Употребление алхимической образности в проповеди показывает достаточно ясно, насколько понятен был "рядовому читателю" той эпохи символический язык алхимии."
И, наконец, Нестеров делает странный, неожиданный вывод в последних строчках статьи: "Более подробный комментарий к "Честеровскому сборнику" – дело будущего. Но очевидно одно – покуда такого рода работа не проделана, всякие, в том числе биографические, истолкования этих текстов будут в какой-то мере некорректны."
Весь ход рассуждений, вся аргументация, стало быть, предназначались для того, чтобы сказать: выводы Гилилова по поводу Честеровского сборника, биографическое истолкование поэмы как реквиема Шекспиру некорректно – и это вопреки собственному же тексту! Ведь если в цитате из Нестерова выделить курсивом не слово "в проповеди", а слова "употребление алхимической образности", это и будет верным итогом его статьи, поскольку именно потому, что "рядовому читателю" был понятен "символический язык алхимии", им воспользовались участники сборника "Жертва любви", в основном – Марстон (вероятно, в силу того, что именно ему это было наиболее близко по духу). Натяжка в выводе далась Нестерову не просто: пришлось заниматься натяжками и по ходу статьи.
"...В алхимическом трактате орел должен появляться вслед за вороном, – пишет Нестеров. – В нашей же поэме мы сталкиваемся с иным порядком упоминания птиц. Тем не менее этому есть объяснение в рамках самой алхимии: так, Фульканелли настойчиво подчеркивает, что в процессе варки алхимического камня "черный ворон появляется несколько раз, и это является причиной того, что алхимические авторы по-разному трактуют порядок операций." Более того, согласно Ле Бретону, автору XIII в., "процесс философского Делания четырежды проходит через гниение."
По-разному-то по-разному, да только – и об этом пишет сам Нестеров – весь процесс в обязательном порядке начинается с ворона: "В "Трактате о земной астрономии" Келли пишет: "Начало нашего делания – черный ворон, ибо все, чему предназначено произрасти и дать жизнь, прежде должно разложиться и сгнить. Ибо гниение есть необходимое условие растворения и распада, в котором – рождение и воскрешение." Ему вторит самый авторитетный из современных алхимиков, Фульканелли, в "Тайнах соборов" утверждая, что "в иероглифе Ворона заключен ключевой момент нашей науки"."
Впрочем, вряд ли имеет смысл искать алхимические натяжки в тексте статьи. Гораздо нагляднее для нашего читателя, в алхимии несведущего, то, как Нестеров аккуратно обходит все, что не укладывается в его концепцию "Честеровского сборника" как алхимического трактата.
Начнем с того, что стыдливая фраза "стихи Дж. Марстона, фактически замыкающие сборник, – за ними следует лишь небольшой текст Бена Джонсона", мягко говоря, неточна: весь раздел, являющийся поэтическим реквиемом, состоит из 400 с лишним строк, и Марстона в нем – лишь 80, а вслед за Марстоном идут 26 строк стихотворения Чапмена, и последний, самый большой раздел, "фактически замыкающий сборник", – стихи Бена Джонсона – занимает 178 строк (исчисление – по английскому оригиналу). Во-вторых, Марстон, кроме автора первой части поэмы "Феникс и Голубь", – единственный поэт в сборнике, использующий алхимическую терминологию. Во всех остальных случаях очевидно, что речь идет о настоящих людях (Джонсон вполне определенно называет ее "леди"), скрытых за именами Голубя и Феникс и живших в платоническом браке, а под совершенным Созданием, остающимся после их смерти, понимается результат их совместного творчества. Вторая часть поэмы ("Плач") – чистейшее лирическое стихотворение, посвящение умершим человека, который несомненно любил их и восхищался ими.
Тексты стихов поэтического реквиема говорят сами за себя и, в общем-то, в комментариях не нуждаются. Но может быть предыдущий, основной по объему раздел книги Роберта Честера проникнут алхимическими мотивами? Нестеров и здесь обходит молчанием весь разбор Гилиловым поэмы Честера, из которого видно, что в ней либо идет речь о живых, конкретных людях, либо даны, в качестве отвлекающего маневра, перечисления, которые к алхимии тоже отношения не имеют. Рассмотрим с этой точки зрения два заключительных стихотворения этого раздела (перевод стихов мой – В.К.):
ПЕЛИКАН
О, как щемил мне сердце этот вид,
Хоть был он чуден; помните ли вы,
Как смело Голубь устремился в пламя,
Идя на смерть, – и умер перед нами.
Невозмутим, он выглядел вполне
Владеющим собой, хоть пламенел, –
Спокойней, чем паря по-над землею,
Всем сердцем связан, истинной любовью.
Для Фениксов – приемное дитя,
Он – бледен, изнурен, суров – шутя
Стал первым там, где первой стать бы надо
Ей – по предназначенью и в награду.
А вслед за ним настал ее черед –
И вот огонь берет их в оборот.
Коль нету двух других земных созданий,
Дышавших воздухом одним, что дали
Друг другу в дар и дружбу, и любовь
Столь совершенных форм, в костер с судьбой
Войдя, чтоб пламя породнилось с ними,
Что ж за созданье, в пламени возникнув,
Предстанет нам? – Дитя огня, тот жест
Природной красоты – верх совершенств
Родительских, что встретились воочью:
Очарование – и непорочность,
Столь острый на язык, глубокий ум –
И такта осмотрительность к нему,
Земная добродетель без изъяна –
И подлинная верность постоянства.
И если б вышло Феникс разлучить
Вдруг с Голубем, их встречу исключив,
Любовь младенцем с жизнью бы рассталась:
Без них любви и вовсе бы не стало.
Пример их мог бы любящих учить,
Как вместе умереть и облегчить
Беды удар; но любят перемены
Все в наши дни, и шарит взгляд бессменно
Вокруг, не насыщаясь тем, что есть, –
К концу, голодным, все ж смирившись здесь.
Любовь сегодня – омраченным взглядом,
Что в свете Фебы нам не дарит лада,
И зря пытаешься поймать его:
Он ускользнет – и нету ничего.
Так любящим, что облетевшим листьям,
Разбиться, как стеклу, в паденье быстром.
О. век гнилой любви, где показать,
В чем мира долг, – лишь птицам, доказав,
Что не препон любви – и грозный случай,
Хоть в этом споре шансы смерти лучше!
И я, огнем объятых, вспомнив их,
В желанье истом слитых, как живых,
Скорблю о них, не видя излеченья
В слезах ли, в общем чувстве облегченья,
И в уши мира все звоню, что нет
Чудесней, чище жертвы этих дней, –
Чтоб мир со мною обессмертил пеньем
Любовь и дружбу Голубя и Феникс.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Пусть Опыт тех, кто ценит ум, и судит
Написанное мной. – Ну что до сути
Язвительным глупцам, что, словно псы
Рыча из подворотни, укусить
Готовы даже тех, кто их же любит?
Мне нет охоты петь для злобы лютой.
И мне ль, червю, тех знатной ждать любви,
Кто ждет, что будут их слова ловить, –
Хотя за них болею я отчасти,
Раз с тем они, кто над искусством властен.
Но те, в ком дух творить добро живет,
Впустую волю-кнут не пустят в ход,
Чтоб кровь пустить всем и всему во всех,
Кто труд мой судит; ну, а их, всех тех,
Кто, прочитав – мне ж больше и не надо,
Увидят хромоту, прошу без яда
Судить: пусть слаб мой стих, в нем нету зла –
Тяжелый груз и вьючат на Осла.
Из пламени, которого не стало,
Другая Феникс огненно восстала,
Чьих прокаленных перьев ярче свет,
Чем матери сгоревшей; но завет
Любви святой, что Голубь заповедал,
Покоится и в этом сердце щедром.
Восставши, будет, вырастая, птица
Давать над каламбуром веселиться,
Пустив на волю их, как я – мой стих;
Умы поймут, что я не предал их.
Эти два стихотворения в еще меньшей степени соответствуют концепции Нестерова, а точнее – еще больше разрушают ее. Даже если предположить, что хоть одно перечисление в первой части "Жертвы любви" действительно написано в духе алхимических трактатов, совершенно очевидно, что речь в сборнике идет не об алхимии и что алхимическая терминология либо привлечена для камуфляжа (как в первой части поэмы "Феникс и Голубь"), либо (как в стихах Марстона) в качестве основы образного строя и философских заключений (Нестеров: "символический язык алхимии в той или иной мере был интеллектуальным языком эпохи").
Для того, чтобы распространить концепцию, основанную на анализе 4 стихотворений, на весь сборник, автору статьи надо было быть готовым к требованию, чтобы этой концепции отвечало любое стихотворение в "Жертве любви", а (говоря словами самого Нестерова) "покуда такого рода работа не проделана, всякие" алхимические "истолкования этих текстов будут в какой-то мере некорректны".